В основном словесная, почти бескровная, но жестокая борьба еще не оформившихся политических направлений в Москве – отзывалась кровавыми событиями на периферии уже разваливавшегося государства. Именно поэтому не совсем ясные для меня политические и экономические споры, вдруг ставшие государственными с кровавыми последствиями, показали, что для переноса моего опыта в геологии на государственный уровень – надо знать, что творится с народом, помимо потребления богатств Земли. Что твориться за пределами горнорудных организаций в разных частях огромной Родины, за пределами столицы в других городах известных мне только проездом на Конференции и Совещания. Участию во Всесоюзном Съезде Демплатформы в составе КПСС я четко предпочел приглашение новых друзей из Армении, где жизнь бурлила активно, но чувствовалась однобокость её освещения. Удивило, что такое событие как девятибальное землетрясение в Спитаке привело только к кратковременной вспышке человеческого сочувствия. Препятствие всенародной помощи со стороны Азербайджана, учинившего блокаду Армении, и мягкость властей Союза к, ставшему государственным, бандитизму на железной дороге через Азербайджан – показалось просто невозможным в СССР. Я же знал, как советская власть расправляется со своими мнимыми или подозреваемыми противниками, а тут явные враги остаются безнаказанными. Как можно в это поверить? Надо увидеть собственными глазами. Предложение депутата от Армении – оплатить дорогу двоим желающим оказалось очень кстати. О реальности такой поездки говорили и комсомольцы, приезжавшие в Москву для демонстративного осуждения помощи властей Москвы насильственной депортации азербайджанской милицией армян из пограничных с Арменией сел. Но как можно иметь свое мнение, не имея правдивой информации? Я благодарен судьбе, позволившей познакомиться с колыбелью государственного христианства, Арцахом, разделить горести, забытого Россией, в нарушение старинных договоров “на вечные времена”, преданных нынешними российскими правителями, спешно крестившимися в церкви или под мостом в мешке, как Ельцин. Не знаю, лучше ли пришлось другим верным ленинцам, срочно принявшим магометанство, требующее обрезания? Карабахцы стали первыми жертвами перестройки и, по меткому определению А.Д. Сахарова, — пробным камнем ее. На этом “оселке” испытал и я свои, еще крепкие тогда нервы. Временно оформившись у своего друга Р. Г. Геворкяна, директора Ереванского филиала ГЕОХИ АН СССР, я, якобы напрямую из Москвы прилетел в Степанакерт, сразу же по приезду из Гориса. Оцепивший самолет ОМОН Азербайджана встретил грубыми обысками возвращающихся из Еревана женщин с детьми. Удержаться было еще трудно, и я попытался вмешаться. В результате женщину еще грубее стали обыскивать, а меня отвели в здание аэропорта для выяснения, почему это прилетел не через Баку? Симпатичный майор, юрист Гаджиев, расспрашивал о цели моего “геологического обследования”. Я знал, что бакинцы не давали изучать Карабах ереванцам, а самим там работать не хотелось. Научные исследования в Карабахе вели, в основном, москвичи, наш ИЛСАН и ГИН АН, да питерский ВСЕГЕИ. Шлихоминералогические работы проводились мало. Лабораторная база филиала ГЕОХИ АН (директор Р.Геворкян занимался и алмазами), не позволяла этого. Многое возможно было только в Москве, в головном институте, или в институте Симферополя, с которыми Рудольф Григорьевич тесно сотрудничал. В лихорадке суверенитета правители Армении вообразили, что Филиал, выполнивший много интересных работ, будучи действующей на Кавказе рукой прославленного института, может работать самостоятельно, и обрывали его связи с Москвой. Но даже совершенно здоровая рука самого умелого мастера, если ее отрубить и гальванизировать (подобно лягушачьей лапке в школьных опытах), не может создать ничего, кроме дерганья. Необходимость же современного геологического изучения особенно остро проявилась именно в условиях суверенитета, а он пока не имел базы. Образованный юрист, майор КГБ, Гаджиев, понял, что говорит со специалистом и выпустил меня, выделив охрану от “свирепых армян”. Оказался я под его опекой, из-под которой потом трудно было уходить, чтобы “подлечиться у травяной целительницы Людмилы Григорян” — врача поликлиники Степанакерта. Такой адрес для связи мне дала Седа Вермишева. В поликлинике завели на меня карточку (инфарктник) и дали мешочек целебной, душистой карабахской травки (хот), превращающей в чудесный напиток грузинский чай, ставший за последние десятилетия безвкусным. Поселил меня Гаджиев в гостинице. Несмотря на заботу обо мне, все же удалось, встретиться в поликлинике с профессором Александром Саркисовичем Манасяном, сфотографировать греческого врача патологаанатома зашивающего замученного карабахца. Через день мы с охранником поехали в Шушу. Под «охраной» райкомовца, приехавшего из Казани защищать мусульманский суверенитет, (у него на родине недостаточно интересующий М. Шаймиева), я попытался выйти через Шушу к Лачинскому коридору, действительной цели моего задания от Зория Балаяна. Но видимо, офицер-юрист всё-таки заподозрил, что мимолетные геологические изыскания – прикрытие иной разведки, и спуститься по лачинской дороге не позволил. Стало понятно, что запросы обо мне пошли в Москву. Пора было улетать в Баку «для переговоров с Академией Наук Азербайджана”. По дороге Шуша — Ходжалы (уже закрытый для Еревана аэропорт) я сбежал из автобуса, попросившись по-казахски у шофера, якобы по нужде, (мой охранник, посадив меня в автобус, остался в Шуше). В Степанакерте я объяснил начальнику штаба дивизии, что геологические задачи выполнять не дают, и я хочу с ним, в Москву. Полковник вылетал туда завтра в 6. 00 (на доклад депутатской комиссии о положении в Карабахе, о чем я тогда не знал). Когда я к нему зашел, — он ругался по телефону с кем-то и с присутствующим в его кабинете майором Гаджиевым, из-за того, что слишком быстро в Шуше делают из заключенных покойников, а хоронить отправляют к нему. Три дня тому назад арестовали, а теперь он, вот уже умер! Полковник, не знал, что я вместе с милиционером, бакинским греком, жившим в гостинице рядом со мной, по милицейской рации слышал трансляцию криков из шушинской тюрьмы пытаемого начальника паспортного стола Степанакерта, майора Грачика Шахбазяна, накануне арестованного солдатами ДОН-100 и патрулем азербайджанского ОМОНА. Пытку транслировали для деморализации карабахской милиции. Утром, в ожидании вертолета, на аэродроме, полковник обмолвился, что сегодня, наконец, арестуют Семена Бабаяна, председателя исполкома Степанакерта. Раньше его охраняли, взять без боя было нельзя, теперь армяне, напуганные арестом и пытками Шахбазяна, растерялись, и Бабаяна вечером накроют. До сих пор не могу понять – для чего полковник говорил это мне, «геологу». Или и он что-то заподозрил? Как немедленно передать это Семену? Вертолетчики уже подошли, и мой номер с больным животом не получился: — В Баку через час излечат, садитесь в вертолет! В аэропорту Баку полковник предложил лететь с ним дальше, в Москву. Но это еще два часа лета, всего не менее трех-четырех. Глядишь,- моя депеша опоздает. Я отказался: — Мне в Академию зайти надо! Весть о предстоящем аресте надо передать немедленно. У междугородного телефона, час “спал”, не смыкая глаз, пока не дали Москву, телефон Седы Вермишевой. Кое-как, криком на весь переговорный пункт, удалось довести до ее сознания всего одну фразу: — Передайте доктору Людмиле, что Семену Бабашвили Поляничко выделил квартиру в Шуше. Поляничко и Шушинская тюрьма, славились жестокостью. В Степанакерте я видел покалеченных в ней бывших милиционеров-армян, привезенных на площадь к памятнику жертвам Великой Отечественной Войны в российском армейском грузовике. Азеры им делали какие-то уколы (керосином?), отчего здоровые парни становились инвалидами и быстро умирали в мучениях. Но армяне пытались спасти их и иногда – удачно. Седа не сразу смогла понять, в чем дело. Я знал, что у нее есть прямая связь с Зорием Балаяном, но объяснить ей все детально, — боялся. Я же в логове противника. Ругнулся, у любезного сержанта, увязавшегося со мной от самого аэропорта, (ему срочно тоже понадобилось звонить в Москву), уточнил, как доехать до Академии Наук Азербайджана, надеясь, что туда-то ему не надо. И поехал, конечно, на вокзал, на поезд до Минвод, откуда самолет в Москву летает часто. В Баку русских на улице не больше, чем в Ереване, на порядок меньше, чем южан в Москве, и “пасти” меня было просто. Выручило метро. (Это мое “шпионство” помогло Семену Амаяковичу Бабаяну уйти из-под носа омоновцев). Дожидаясь телефона, пришлось забыть армянские фамилии и адреса на случай, если ОМОН начнет пытать, но как научиться вспоминать их при надобности! К сожалению, после таких «тренировок» память моя стала и в самом деле короче. На депутатскую комиссию попал с опозданием на день. Не слыхал, как убийца мирных милиционеров-армян под Воскепаром, лейтенант Демин, улыбаясь, рассказывал, что они выпрыгивали из кузова машины, а он стрелял, убивая их по одному прямо в воздухе, и они со страху не слышали выстрелов, и все прыгали из двери и падали на землю уже мертвыми, солдаты едва успевали оттаскивать тела. Ему смешно. Забава. Гитлер, наверно, тоже смеялся бы. Кто-то из слушающих, возможно, задавался вопросом: «А за что их так?» Дисциплинированный чекист над этим просто не задумывался. Стрелять – так стрелять, чтобы самому интересно было. Чекистская школа. Потом я видел карабахцев в тяжелую пору 1991-92 годов. Отчаянную атаку на окружающие Вериншен высоты, (Шампрапитек), с которых ОМОН Азербайджана (“кольцо Громова”) при поддержке 23-й, тогда еще Кировабадской дивизии (командир, пока еще полковник, Будейкин) терроризировал армянское население, заставляя его в порядке “проверки паспортов” бежать в Армению. (Телеканалы 1996 — го года показывают до боли похожие окопы на вершинах с тяжелыми пулеметами и гранатометами РГ-49, направленными в сторону расположенного ниже, уже не армянского, а чеченского поселка.) И те, и другие – горцы, желающие всего лишь мирно жить в своих домах. Но кому-то это не нравилось. Нужны враги. Окопной война стала не сразу. При изгнании армян из Геташена, случившийся в гостях у родителей кандидат геолого-минералогических наук из ГЕОХИ Симон Ачнагезян, увидев дикие насилия властей над женщинами, организовал вооруженное сопротивление бандитствующему ОМОНУ Азербайджана и солдатам Будейкина, поддерживающим кровавое выселение. Когда эвакуировали раненых детей, советские вертолетчики брали с каждым раненым по боевому стволу, насильственно обезоруживая тем окруженных армян. Оборонявший посадочную площадку, депутат ВС Армянской ССР Игорь Мурадян, для отправления последнего раненого мальчишки, отдал свой пистолет, оставшись в окружении без оружия, возможно, надеясь на свою неприкосновенность. Потом чекисты Баку «установили», что это оружие было «украдено» депутатом у какого-то бакинского милиционера, наводившего порядок в Карабахе. Симон стрелял с чердака из дегтяревского ПТР времен Второй мировой, но в дуэли с нападавшими БМП Будейкина, был разорван пушечным снарядом. Друзья собрали останки в плащ-палатку… После его гибели, сопротивление возглавил Джован, лейтенантафганец, отдыхавший у родных на выздоровлении. Когда жителей Геташена и Мартунашена депортировали, их поселки оккупировали и заселили турками-месхетинцами, как я узнал позже говоря с ними по казахски. В окруженный Бузлух, вставший на очередь уничтожения, пробралась Цветана Паскалева, легендарной смелости болгарский телекорреспондент. Во время боя, Джован еле утащил ее за ноги в укрытие, от наезжающего танка, который она “в морду” снимала на пленку. Так же бережно, без потерь, ему удалось вывести из огневого мешка оставшихся мирных жителей в Вериншен. Цветанины кадры (3 минуты) пошли из Еревана в московский эфир и потрясли мир, прорвав информационную блокаду, свидетельствами расправы над армянами на советской земле, отданной мусаватистам-азерам. Многомесячная государственная ложь большевистской прессы СССР не устояла. Когда после Цветаниных кадров многие телезрители заподозрили, что информация осталась пропагандой, а большевики – большевиками, ряд депутатов стали требовать правды. Депутатское кресло было еще не самоцелью и не средством наживы, а местом, откуда можно докричаться до властей, чтобы честно отчитаться перед избирателями. Доходным оно стало несколько позже. Надвигавшаяся перестройка позволила прорваться в Карабах депутатам, а с ними и корреспондентам, в поисках правды. Заодно с ними — и мне. Вскоре утром, три БТР широким фронтом скатились с бугорка прямо на передовой пост на окраине Вериншена. Из люков были видны рыжие головы русичей, и Джован командирским голосом потребовал остановиться. В ответ пулемет сразил его друга. Джован гранатометом остановил два БТРа, но оставшийся целым третий очередью тяжелого пулемета на два метра отбросил его, развернулся, взял на буксир подбитый БТР и удрал к азеротуркам. Тело героя вертолетом переправили в Ереван. Поздним вечером Цветане сказали о смерти Джована, но она не поверила, пока не увидела его в открытом для неё ночью Ереванском морге. Спустя три дня снайперский выстрел оказался смертельным для Володи Сагателяна, охранявшего ту же дорогу к Вериншену. А еще через день, вместе с московским депутатом В. Титовым и союзным — А. Шабадом я приехал из Гюлистана (там посадочная площадка вертолетов) в Вериншен. Наше появление слегка приглушило тревогу жителей, но они, выслушав в клубе наши уговоры — остаться, бежали в Нериншен (Шаумян) Что получалось? Местная власть с оружием в руках защищает село, как может. Приехавшие депутаты — союзные и московские — уговаривают оставаться дома, а женщины хватают детей и бегут! Кто их осудит? Но было ясно, что фидаины (повстанцы) будут насмерть стоять перед наступающим врагом, если за спинами – старики, жены и дети. Когда останутся безлюдными дома, не каждый станет жертвовать своей жизнью за пустые стены. Как бы ни объясняли им, что для армянского народа потеря моральной сердцевины его, Арцаха, – смерти подобна. Я по радио попросил Зория Балаяна прислать священника — другого выхода не видел. Паническое бегство остановил пробравшийся из Гонзасара настоятель, Тер-Григор, своей неустанной работой священнослужителя. Он поселился в соседнем доме. Крестил до шестидесяти человек в день и к вечеру хрипел, не мог говорить (армянские священники поют при крещении, прямо-таки оперными голосами). Вскоре прилетела Цветана с младшим братом Джована, ни на шаг не отступавшим от неё. Ко мне они отнеслись настороженно. Увидев на столе гранатомет Джована с заклепанным раструбом, Цветана, отвернувшись, как-то нежно погладила ствол и вышла в темноту из-под навеса у кирпичной стены, загораживавшей штаб от редких наугад свистящих омоновских пуль. Брат Джована, резко опередив меня, нырнул вниз по дороге за ней, с автоматом на груди… — Джован спас меня и плёнку, вытащив из-под обстрела,- сказала она потом. — Он никого не потерял в Бузлухе, из его солдат в Афганистане тоже никого не убило, а вот сам не уберегся. Дозор его стоял на дороге, пытаясь остановить танки, а не расстрелять их. На Шампропитеке, занятом азерами, у тригопункта был выкопан блиндаж с тяжелым пулеметом, но стреляли оттуда только обычным калибром. Днем пули “фьюкали, « как птички, когда я выходил собирать “хот” на чай и посмотреть на омоновские позиции. Я даже не сразу понял, почему это птичек слышно, но не видно. Пуль раньше не слышал. Вскоре прилетели два корреспондента из Западной Европы — невысокий грек в мягком белом бронежилете и миниатюрная итальянская армянка, с короткой пышной стрижкой, симпатичными чертами лица при черных оливках глаз, в светлом платьице. Они понимали карабахское наречье армянского, но не могли понять, что пройти прямо по дороге, навстречу фьюкающим пулям к омоновцам-азерам на позиции,- нельзя. Лейтенант Сергей Чалян, (через два года, он, после ранения, сменит погибшего Шагена), запретил пускать на нейтральную полосу мемориальцев и корреспондентов, поручив мне, как “бывалому”, опекать их. Мемориальцы отмахнулись от моего запрета, и пошли полем. Азеры пулеметным огнем уложили их в колючую траву, заставив окапываться мыльницей. Позагорав на солнцепеке полдня, им пришлось научиться окапываться, лежа справлять малую нужду, а потом по-пластунски возвращаться. Спустя день они, обгорелые на солнце, ушли из Вериншена. Через Русские Борисы им удалось-таки пройти в расположение ОМОНа и 23-й дивизии, 4-й армии генерала М. Зайцева, друга азеротурок, а оттуда — через Баку — вернуться в Москву. Публикации их всегда были взвешены, как требовал Горбачев. Поровну ужасов со стороны оккупантов — омоновцев и защитников своих домов — армян. Если не находилось в чем-либо упрекнуть армян, материал не печатали. Для редакторов было важно “никого не обидеть”. Работает, потеет, рискует и насильник, и жертва. Объективность по–горбачевски! Но здесь я видел другой случай. В Карабахе – нет секрета, кто кого выгоняет из родительских домов. Возмутительно, что повод для этого — национальность. Оправдание — юрисдикция Азербайждана, поддержка друзей в ЦК КПСС. Казахские охотники знают случаи, когда заяц, отбиваясь от могучего беркута, (свободно берущего даже волка), лежа на спине, когтями сильных задних лап, распарывает нападающему орлу живот. Обороняясь. Но уравнивать боевые возможности армии и самообороны, деля свое сочувствие!? А. Д. Сахаров призывал становиться на сторону жертвы. Выравнивающая объективность мемориальцев мне представилась небескорыстной и чуждой. Хотя сами они, – смелые парни. Даже слишком. Машут белыми платками и прут на окопы азеров. Только длинные очереди пулеметов поверх голов заставили их лечь на колючую траву. Иностранцы тоже ослушались меня, двинулись по дороге, помахали в воздухе руками, показали, что оружия у них нет, и пошли мимо того места, где убили Сагателяна. Это в сотне метров от штаба. Ополченцы на окрик Сергея остались за выступом скалы, а мне пришлось присоединиться к журналистам. Я тоже потряс рубашкой-распашонкой и голыми руками, но “птички” — не прекратились. Прошли метров двести, “фьюканье” участилось, хотя звуков выстрелов слышно не было, во всяком случае — мне. Следом за нами, приотстав, шел ополченец-переводчик, который после более резкого посвиста английской снайперской винтовки, закричал нам: “назад!” и что-то пространнее по-армянски, что подействовало на иностранцев. Они пригнулись и не очень резво побежали назад. Полагая, что пули двоих не пробьют, я прикрыл собой малышку итальяночку, прикинув, что бронежилет спасет грека, а если пуля пробьет меня, то она не будет убойной для нее. Увидеть же малышку из-за меня — вряд ли удастся. Но снайпер свой огонь прекратил, а “калаши”, вероятно, хотели просто позабавиться и палили мимо, чтобы просто попугать. На следующий день корреспонденты уехали в Нериншен, а ополченцы, после этого эпизода как то особенно потеплели ко мне. Стали звать к себе домой (в баньку с душем, как у Камо Есаяна, командира одного из подразделений!), на вечер или ночевку, с чудесным вином, превосходящим марочный киндзмараули. Сладостей Вериншен давно не видел. Блокада. Дети горцев не избалованы, не ропщут. Их серьезные мордашки и умное поведение — восхитительны. В штабе самообороны обычно встречались депутаты, правозащитники, корреспонденты. Обменивались впечатлением отгороженные кирпичной стеной и склоном с фруктовым садиком, за которым птичками посвистывали пули. Не владея языками, я слушал беседы более политизированных приезжих и армянскую речь ополченцев. Запомнился разговор с шумным и категоричным корреспондентом Андреем Черкизовым. Депутат (летчик-испытатель, полковник) В. И. Смирнов, вернувшись в Москву, дал телеграмму, чтобы прислали фотографию БРТ или БМП, выезжавшего по ночам перед окопами азеров, в лощинку, Шаген поручил мне, при возможности, сделать это. После двух попыток я попросил его дать мне противотанковый гранатомет РГ-49, чтобы застопорить бронемашину на рассвете и, как солнце взойдет, — сфотографировать. Иного способа не видел: фотоаппарат у меня любительский. Телеобъектива нет. Но у Шагена гранатомета такого нет! Обрывки нашего разговора услышал Черкизов и, спросив меня, в каком качестве я здесь нахожусь, довольно жестко отчитал, пообещав, сообщить в редакцию “Курантов”, где я числился тогда внештатным корреспондентом. Чтобы ликвидировать мою аккредитацию, если увидит меня с оружием в руках. — Корреспондент не имеет права, ни на какое другое оружие, кроме авторучки с блокнотом и фотоаппарата. — А как быть, если на моих глазах насилуют женщину? — спросил я. — Ваше дело зафиксировать это на пленку. Можно подойти поближе. И все. Иначе Вы не корреспондент, а просто прохожий. — Но и здесь я могу на время превратиться в просто приезжего. — Здесь — не имеете права. Сюда Вы приехали, как корреспондент при депутате Шабаде и ни на что, кроме как смотреть и фиксировать, расспрашивать и фотографировать не имеете права. — А как же наши военкоры Отечественной: “ Трое суток шагать, трое суток не спать, ради нескольких строчек в газете… с лейкой и блокнотом, а то и пулеметом!..» А то и с автоматом на многих снимках! — Вот потому во всем мире нас и воспринимали, как людей вне цивилизации. А Корейскую войну американцы потребовали прекратить, когда по телевизору показали, как южнокорейский офицер застрелил корреспондента. Это — еще большее преступление, чем убить врача. Дзоты с пулеметами на вершинках препятствовали уборке хлебов. В блиндажах над селом, (это выяснилось позже), сидело три сотни омоновцев “азерлар-турколар”, как они себя называли. После отъезда корреспондентов, их ранним утром атаковал отряд из пятидесяти восьми ополченцев под командой Шагена Мегряна, бывшего председателя райисполкома, как теперь известно, наследного мелика Гюлистана. Штабом его руководил голубоглазый полковник, вероятно, в отставке, — Феликс. По требованию депутатов Верховного Совета (еще СССР), бронетехника Будейкина отошла на вторую линию, за Бузлух. Омоновцы отступили до Бузлуха. Чтобы быстрей удрать, они на окраине поселка набились в автобус, — как на рынок, под завязку. Гранатомет Сергея взорвал и сжег “пазик”, а разбегавшихся омоновцев, не бросавших оружия, настигли прицельные выстрелы винтовок и ружей. Бросивших автоматы, ополченцы щадили. У армян двое было тяжелораненых. Потеряв около сорока человек, азеро-турки бежали, сняв огневую блокаду пашни. Армяне вскоре убрали свои хлеба. По громкоговорителям, союзное командование (будейкинцы) передало “уважаемым» (как сказал Сергей, — впервые зауважали!) командирам неформальных вооруженных отрядов (только вчера их называли “боевики”, “бандформирования”) требование немедленно отступить от окраин Бузлуха, иначе российские вертолеты будут штурмовать ближайшие армянские селения! Отвечать своей кровью за неудачи ОМОНа Азербайджана, будут армянские женщины и дети. Жаль, что у находящейся в атакующей цепи Цветаны батареи телекамеры сели за шесть часов боя, и эту позорную для русского офицера угрозу ей не удалось записать на пленку! Шаген дал команду возвращаться. Когда мы уже вернулись в Вериншен, БМП Будейкина, точно рассчитанным огнем крупнокалиберного пулемета, обстреляла поселок. Убит мальчик с женским именем Кармен. Короткая очередь с противным воем пронеслась над нашими головами, и сразу же с той стороны узкой долины-ущелья разнесся истошный женский крик. Внук пришел в дом деда на опасный при обстрелах, противоположный склон долины. Так я увидел боевитость горцев, защищающих свои дома, неуменье-нежеланье воевать в Арцахе “азерла-туркола”, подлость начавшей разлагаться, еще Советской, армии, с офицерами-вралями. Были и примеры гуманности. “Горбач”, (боевой вариант МИ-8) еще в начале боя зашел с тыла, со стороны армянского поселка, на группу огневой поддержки, которая под командой Самвела Вартаняна, одиночными выстрелами из трофейного отремонтированного крупнокалиберного пулемета и безоткатной пушки, снятой с БТР, помогала атакующим. Поддержка была адресной, глушила дзоты, а потому неприятной азеротуркам. Они и обратились к россиянам, объявившим перед тем (по требованию депутата В. Смирнова) о своем нейтралитете. Мы были на обратной стороне бугра, и вертолетчик, зависнув в тридцати – пятидесяти метрах, через прицел своих пулеметов видел всех четко, спрятаться от него было некуда. То ли мои тогда еще рыжие волосы, то ли светлые, детские, — сына Камо, увязавшегося с батарейцами, или дуло крупнокалиберного пулемета, направленного в лицо пилота Самвелом, или просто воля Божья, но что-то задержало его. Он не стрелял. Самвел тоже. Не знаю, выдержал бы я эту моральную дуэль, будь на курке моя рука. Спастись от его огня нам, как и ему уцелеть от выстрела в лоб, вероятности было мало. Дуэль должна была закончиться взаимоубийством. Но после разговора с Черкизовым, Бог давал мне в руки только авторучку и бинокль, а Самвел (командир группы огневой поддержки, мой коллега, гидрогеолог) был очень добрым человеком. И не только храбрым, но и разумным, а для своих двенадцати фидаинов еще и крестным отцом. Тер-Григор крестил их в день перед боем в только что восстановленной и еще заново не освященной церкви Вериншена. Цветана Паскалева в кинокартине о Карабахе показала этот обряд. В горячих, крайних случаях, Тер-Григор снимал рясу и брал автомат, если таковой был под рукой. 9 мая следующего, 1992 года Тер-Григор, вместе с епископом Паргевом и Зорием Балаяном (священники в своих облачениях), не дожидаясь окончания боя, вошел в освобожденный христианский храм в Шуше, используемый азерами как склад ракет “Града” А в 1991 году — пугавший нас “Горбач” улетел без выстрелов. Через месяц, при освобождении Бузлуха, русский пулеметчик, наемник азеро-турок, расстрелял Самвела, неосмотрительно, во весь рост, идущего к окопам, уже, как сообщили наблюдатели, покинутым омоновцами. Оказалось, там еще оставался этот наемник. Мартин-Маленький попытался подползти к упавшему Самвелу, но пулеметчик насмерть уложил и его. Подобравшийся на выручку командиру к пулеметному гнезду помощник Самвела, Князь, с гранатой в руке, увидел рыжую голову русского, тогда для армян неприкосновенного, не бросил гранату, а выругал парня. В ответ наемник, мгновенно повернувшись, автоматной очередью ранил Князя, и убежал. Еще не выздоровев от ранений почки, Князь сам рассказал мне это на похоронах Самвела, куда я еле успел из Москвы. Солнце в Абовяне, пригороде Еревана, жгло нещадно, и лоб Самвела нагрелся так, я ощутил это губами, что мне пришла в голову дикая мысль,- он живой! Тлена не чувствовалось! Я с ужасом и ненавистью осмотрелся вокруг, как можно? Но Самвела все любили, и я понял, что схожу с ума. Не могут друзья хоронить его живым. На поминках много пил и ничего не соображал. Быстро стемнело. Погода испортилась. Захотелось удрать в Москву, или в Вериншен. Попал в Карачинар, там окопы армян и азеротурок в яблоневых садах и виноградниках разделяли сотня, а местами десятки метров. Плоды природы портились, не доставаясь человеку. Грех было не воспользоваться ими, тем более что днем было видно мою русскость и цивильность. Только пьяный хулиган мог подстрелить журналиста, но это грозило неприятностями: тогда прессу еще уважали и даже генералы – боялись. Мне генерал (забыл его фамилию) узнав, что я связан с «Курантами», сказал: «Знаю я вашу газету – ядовитая она!». На вершине горы, над поселком, стояла 100-миллиметровая пушка с десятком снарядов, под командой старого полковника — артиллериста. Он стрелял только, когда батарея аналогичных пушек у азеро-турок начинала обстрел села. РФ передала стратегические военные склады Агдама Азербайджану (“законным властям”), и карабахцы (граждане СССР, враз ставшие “самозваными”) имели боеприпасы, только захватив их у азеров. Каждый выстрел приходилось экономить. Первый залп обычно азеры мазали, полковник прощал. На второй отвечал прямой наводкой в верхнюю часть бруствера первой пушки, и азербайджанцы сразу же замолкали, разбирая убитых и раненых. На батарее я был свидетелем случайной встречи доцента Ереванского университета со своим студентом, приехавшим на смену караула у пушки. Жаль, что, не обладая проворством настоящего журналиста, я не успел сфотографировать их, да и темновато уже было. Война заставила взяться за оружие даже учителей, — это мне удалось зафиксировать позже, летом 1992года, когда я прибыл с телекамерой сразу после освобождения Атерка от кратковременного захвата его танками Будейкина, получившего за предательский удар по армянам звание генерал-майора. Кадры, как загорелый полуголый бородач с автоматом за спиной, перебирается по двум канатам, оставшимся от моста через Тертер у Гетавана над бурными, пенистыми водами, у меня скопировали для Ереванского телевидения. Вместе с коротким рассказом этого фидаина о себе. Он оказался учителем математики школы Гетевана, взявшимся за автомат, чтобы отстоять свою мирную жизнь. Последний раз я приезжал в Карачинар в январе 1992 года. Ракетноартилерийские обстрелы поселка азербайджанцы начинали сразу, как только стемнеет, безадресно. На них редко отвечали, многим на ночь пришлось переселиться в подвалы. Родственник “железного” наркома СССР, Тевосяна, бригадир колхоза, в ста пятидесяти метрах от линии окопов, жил, в хорошем доме, не пробиваемом из автоматов. А пушками обычно обстреливали поселок в глубине, не трогая крайних домов. Во дворе — роскошная банька с душем, которую Бригадир к вечеру протопил и пригласил меня к себе. Выстиранное белье я полусухое повесил на морозец. Неожиданный снаряд оторвал полу рубашки, разворотил угол террасы и комнаты. Видимо баню приняли за что-то еще. Радушный хозяин перед чаем выручил меня рубашкой, в которой я и уехал, оставшись его должником. В июньское наступление танков дивизии Будейкина и азеро-ОМОНа на Карачинар в 1992 году, погиб хозяин приютившей меня семьи. В вылазке, при попытке захватить пушки у азеротурок, а его русская мать — дома, от ракеты “Града”. Красавица-дочка его сидела на коленях у армянской бабушки, пока она рассказывала это мне в гостинице Еревана, приютившей беженцев. Они во всем нуждались – довольно зажиточное хозяйство, с большими винными бочками, осталось на разграбление омоновцам. Бежали они с маленькими узелками вещичек. Но мне нечем было помочь им, да они и не просили, а все, собранное Московской общиной, мы с Егишем увезли в Карабах на предоставленной нам в Ереване ГАЗ-63, двумя рейсами. Для беженцев ничего не оставили. За отправкой смотрел Сергей Сергеевич Хачатуров, (Сократ Хачатурян, полковник в отставке), который в Москве вместе с Гегамом Левоновичем Холотяном паковали багаж, потом команда Джанибека Саркисяна все это грузила в железнодорожный вагон, а как он оказывался в Ереване – я даже не смел любопытствовать. Между Москвой и Ереваном – Азербайджан, портящий и разворовывающий все грузы даже для разрушенного Спитака. На мой наивный, хотя и осторожный вопрос Варкез Леванович Айрапетян, беженец, бывший бакинец, загадочно улыбнулся и перевел разговор. Когда грузы шли авиацией, от моего имени – я хоть в их погрузке участвовал, а тут – видел их в Москве (и снял на пленку), а потом – встретил в Ереване, чтобы отвезти в Карабах по только что освобожденной лачинской дороге. Не теряются человеческие связи. Около двух сотен танков 23-й дивизии, со славянами за рычагами, нанятыми “суверенным Азербайджаном” в аренду на три дня, смели с лица земли самооборону и жителей Шаумянского района, обойдя минное поле у Русских Борисов. Как когда — то французы, построившие оборонительную линию Мажино с опорой фланга на нейтральный Бенилюкс, так и армяне со стороны мирных, лояльных Баку, молоканских Русских Борисов, в которых мне случайно вместе с генеральской комиссией удалось попасть на свадьбу, не заложили противотанковых мин. Как я не подсказывал Шагану, он отмахивался: портить отношение с русским селом, в котором он знал чуть ли не всех, ему казалось странным. Как, впрочем, и с азербайджанскими стариками, соседями Карачинара.
Они же все в одной школе учились. Будейкин, вероятно, знал об этом. У захваченного шаумянскими ополченцами незадолго перед тем омоновского “Града”, отказала электроника, армяне еле утащили его вместе с ракетами, которые могли бы очень помочь остановить захват бывшего партизанского края. Около 15 тысяч беженцев через Гюлистан ушли в Атерк. Но танки догнали их и там. Спас Тертер, через который танкисты не решились переправляться, а мост карабахцы успели взорвать перед их носом. Количество погибших женщин и детей не опубликовано, чтобы не возбуждать антирусскую волну. Где он, родственник наркома, в Атерке?- когда фронт встал, мне никто не ответил. Рубашка ему была бы очень кстати. Ему, как и прочим – пришлось отступать, бросив ухоженный, обставленный дом, роскошный сад, винный подвал. Вскоре русские танкисты укатили домой пропивать “серебряники”, прихватив бочки великолепного карабахского вина, какого москвичи пробовали только когда им привозили кавказские друзья. Остальное имущество разграбили омоновцы Азербайджана. А армяне стали готовиться к отвоевыванию своих домов и земель. Мы с Егишем подоспели, когда уход танкистов решил исход боя у плотины на выходе Тертера с Нагорного Карабаха на равнину, и часть сил армяне перебрасывали к Атерку и Чепару. Нас обогнала машина разгоряченных боем, но веселых, молодых бойцов, со своей медсестрой (у меня на пленке – её устное письмо в Ереван к матери, которая не знала, куда уехала дочь) и одним легко раненым. В Атерк мы приехали, когда его только что освободили, и после трех выстрелов автомата ниже дома поселкового правления оттуда привели пленного азера. Он был без рубашки, по низу груди перевязан узеньким бинтом с протечкой крови на спине. Егиш, знающий по-азербайджански, помог мне расспросить паренька, что его повело в Карабах. Оказалось, – он хотел учиться, но его заставили воевать с армянами. Как он хотел учиться в Москве, не зная русского, – он так и не объяснил. Подошли фидаины и сказали, что в доме выше, (Атерк весь по крутым склонам прибрежных холмов), обнаружено обезглавленное тело пожилой армянки. Закутанное в не по погоде теплые пестрые одежды, небольшое тело лежало недалеко от дома, головы не было, шея прикрыта каким-то платком, полураскинутые ноги в теплых штанах, заправленных в теплые чулки, могли принадлежать как мужчине, так и женщине. Но теплые вещи, и сам размер сгорбленной фигуры выдавал старушку. Крови не было видно, рядом с шеей — кучка щебня, которую я принял было за голову. Ниже, по скату, – дощатое строение отхожего места, в яму которого азеры, вероятно, и сбросил голову. Немолодой армянин, приведший нас к телу, попробовал своим костылем перевернуть его, рассмотреть, кто это. Но в это время подошел еще один селянин и сказал, что в доме выше по склону, – еще два трупа, тоже обезглавленные, но головы там рядом. * * * Сам жест, когда труп двигают концом палки, как неодушевленный предмет, заставил меня вспомнить далекий 1944 год, Семипалатинск. Я провожал на внутригородской поезд подружку сестры, Агнессы. Фармацевт Женя приходила к нам (с мамой и сестрицей) в гости. В войну близкие люди опять стали ходить к друзьям, что почти исключалось в предвоенные тридцатые годы, но я их пережил в детдоме и потому привезенный к маме в ссылку перед войной, естественно вписался в семейные доарестные обычаи голодных, но еще не вконец запуганных «ежовских» годов. Сестра, хирург железнодорожной больницы, приводила меня на свои операции, и поэтому я знал некоторых её сотрудников. В войну она сопровождала солдатские эшелоны уже раненых или только направляемых в мясорубку войны. Железная дорога считалась частью Красной Армии, а оставшийся после сталинских репрессий скороспелый комсостав войну с квалифицированными немцами вел, затыкая свою малограмотность пушечным мясом, благо СССР имел его во много раз больше Германии … Провожая Женю, я на перроне станции Третьего Километра увидел тело молодого, как я думал, пьянчуги, рядом с кассой. Ненавидя пьяных, я брезгливо, ногой, ткнул его в щеку. Голова совсем свободно, как на ниточке, повернулась, и я на левой стороне шеи увидел маленький свежий надрез, почти баз крови. Меня как то потрясло мое собственное неуважительное отношение к телу, очевидно, только что убитого, но человека! Подумалось, что вот такая смерть предстоит и мне — за хамство. Мертвых я видел и в детстве: в Саратове похороны умерших дома, даже в голодные годы нередко устраивали торжественно, с оркестром, медленным шествием по улице, занимая всю проезжую часть. Прохожие, услыхав траурные звуки, останавливались, некоторые мужчины снимали шапки, хотя креститься опасались, оглядываясь. Дети тоже прекращали свои детские дела перед важностью происходящего. Но так хоронили далеко не всех. Длинный труп мертвого нищего, что просил милостыню на улице, по дороге в школу, когда он умер, грузили на подъехавшую долгушу, как бревно, поверх уже лежащих там тел, прикрытых рогожей. Только вчера я, накормленный, проходил мимо. Туманная мысль, что надо бы недоесть кусочек хлеба и подать ему, (но ведь он просил копеечку, как ему дать хлеба?) промелькнула и исчезла, – надо было в школу торопиться. Первый класс. Папу еще не посадили. Замерещилась и пропала вторая мысль, а если бы я дал ему поесть, остался бы он жив? Ведь я же был сыт и немного недоесть – было бы не страшно. И эта мысль ушла, но не совсем, хотя и не сделала меня более человечным. Вблизи мертвого я видел, когда участник наших мальчишеских игр, цыганенок Саня, сын нашей домкомши, после дождя наступил босой ногой на упавший провод. Почему-то у него на руке была рваная рана с оголенным мясом, уже не кровоточащая. Говорили, что он ухватился за железный столб поддержки трамвайных проводов, что его и убило. Он был физически более развит, чем остальные ребята нашей кампании, и перед дождем показал несмышленышам, на своей младшей сестре Тонечке, – что и как делают наши родители, чтобы мы родились на свет Божий. И вот его не стало. А Тонечку я видел тридцать лет спустя в Саратове, когда работал в Уральском отряде Института Геологии Саратовского Университета. Представления о религии у меня тогда не было. Тетушка Саша, что помогала маме воспитывать нас, вечерами молилась в своей каморке на большие темные иконы. Обидевшись на неё, я как то плюнул в сторону иконы Божьей Матери, чем очень опечалил тетушку. И, безусловно, заслужил все наказания, но понял это много лет спустя. А вот как только заболевал,– мама отвозила меня к крестной, своей старшей сестре, Маме Леле, где я очень любил бывать и на Пасху. Но в те времена детей не обучали религии, чем обеспечивали ущербность нас и Государства. Тем не менее, как только напрокажу чего, забивался в уголок и мысленно просил прощения у Матери Божьей, в какой-то мере сливающейся у меня с образом всех близких мне – Мамы, Тети Саши и Мамы Лели… Умершую маму я не видел – приехал, когда сестра уже похоронила её. Также не успел проститься и со своей первой дочерью, Машей. Получив телеграмму, привез все имущество к дверям кладовки, пошел к начальнику, демобилизованному полковнику, Диомиду Петровичу сказать, что уезжаю, рассчитаемся в Алма-Ате, пусть Нина Францевна (завхоз) примет все, что за мной числится, в том числе и остаток аммонала, а ему принес капсюли (взрыватели). Он отказался, не имея прав на ведение взрывных работ. А Францевна – спала у него и встать не захотела, обидевшись, что вечером, по пьянке, я её домогался. А утром – расплата — телеграмма, что Машка присмерти. Я не сразу нашел большую лужу, в которой можно было бы закопать капсюли, обезопасив людей, зато шофер нашей машины, что повез меня на вокзал, лужу нашел сразу, и мы долго копались в ней. На поезд, конечно, опоздал. Вернувшись, – сдал все дела, благо работа уже завершилась, и вся партия готовилась к возвращению в Алма-Ату. Уехал следующим поездом, и захватить Машку живой не успел. Дорогие ручонки, что обнимали меня за шею, когда я таскал её по врачам, лежали скрещенные на груди. В щелочки полузакрытых глаз было видно, что они из серо-голубых, как у Зои, за лето стали карими, как у меня. Никола Бакшейчик, огромный, выше меня мужик, помог снять гробик со стола нашей комнатки в общежитии, и мы отнесли его на машину. Я не знал, что надо делать, как себя вести. Как мою кровинку, умницу, которой так пренебрегли мы, оставив одну в больнице, теперь вот надо отвезти на кладбище и закопать. Все так – мне наказание, вполне заработанное и далеко не полное. А Машки, подаренной мне такой сообразительной, больше нет, и вот, это маленькое тельце – все, что от неё осталось, но это уже не она. Через день, после вещего сна Зои крестик её, снятый в больнице, закопали у креста, сваренного из полудюймовых труб. * * * … Освободить свою землю при мне карабахцам удалось частично. Очередь Шаумянского района пока еще не подошла. В нем хозяйничают азеры до сих пор, и об этом — всеобщее молчание, включая даже армян. Что ответить мне на том свете на вопрос Шагена о Вериншене? Ведь это он включил меня (для подстраховки, если армянам не удастся пройти оцепление блокады) в шаумянскую делегацию на провозглашение суверенитета. Шаген погиб, что я скажу ему? Там ведь только правду принято говорить, в отличие от наших политиков и дипломатов на этом свете. Армяне прошли через всю мою жизнь, так и оставшись не понятыми до конца. Как ни пытался я в меру сил помочь этому замечательному народу, — не получилось у меня почти ничего. И не случаен, конечно, мой интерес к Карабаху, и мое появление там. В начале “Карабахских событий”, увидев воочию армянское горе, я, вернулся в Москву и попытался инициировать поездку в Карабах русского церковного служителя. Там уже были корреспонденты разных сортов, депутаты разных уровней, писатели, но священников из Москвы не было. В Вериншене договорился с о. Тер-Григором, в Степанакерте — с епископом Паркевом, в Эчмиядзине — с епископом Нерсесом. Все согласны, однако требуется бумага. Я ее написал в Ереване, но в Эчмиадзин отправил не официальной почтой, а через Карабахский комитет. Она потерялась. Возможно, потому, что от частного лица. Мы же все воспитанники большевизма. Тогда я обратился в Москве к настоятелю Высоко-Петровского монастыря (тогда еще не возрожденного!), о. Глебу, в миру — доктору геолого-минералогических наук, Глебу Алексаенровичу Каледе, (официальному оппоненту на защите докторской диссертации М.И. Грайзера, знавшего его по фронту сотрудника ЛОПИ, всегда доброжелательного руководителя соседнего со мной (в Люблино), тоже заполярного, Анабарского отряда. Отец Глеб, воевал по благословению, будучи дьяконом доктором гелого-минералогических наук. На его мирском пиджаке — четыре ряда планок орденов и медалей (ныне покойный, царство Ему небесное!) — согласился ехать в Карабах, но только по благословению патриархии Московской, а значит по приглашению армянской Апостольской церкви. Добиться этого в Москве можно было через московского епископа армянской епархии, о. Тирана. После Бакинской резни 1990 года и первых погромов в Карабахе, он приютил в храме беженцев, распределял между ними благотворительную помощь. Значит поможет. Но встреча с ним озадачила. О.Тиран категорически заявил, что делать православному священнику в Карабахе нечего, да и я не имею права вмешиваться в эти дела: не армянин. Но Шаген Мегрян, председатель Шаумянского райисполкома и руководитель восстания шаумянцев – назначил меня третьим членом делегации на провозглашении суверенитета Карабаха, значит, рассчитывал на меня. Его убили, и как я оправдал его доверие, — мне отчитываться на том свете перед Праведным судом! Однако, о. Тирана я не убедил, со мной он на эту тему отказался говорить. Он слишком оглядывался на власти мирские, на мирские интересы, прежде всего — правителей России, не упуская и своих собственных… (В 2002 г. его заменили, слава Богу, кажется, – лишив и сана). Не довелось о. Глебу побывать в Карабахе. Умер он еще до отставки о. Тирана, перед ней все же согласившегося на контакты армянской церкви с Российской Патриархией, при содействии Московской армянской Общины, русским членом которой я стал с момента её организации. Противоестественно противиться связям христианских церквей. Укреплению их активно содействовала община под руководством академика С. С. Григоряна, значительно окрепли они при создании Союза Армян России (САР) инициировавшего постройку кафедрального храма Апостольской церкви в Москве. И все же, армяне для меня — прежде всего Татьяна. Далекая звезда. По пути из Карабаха, в Матенадаране я видел древние армянские рукописи с рисунками на полях. Оказывается — армяне были и рыжие, с голубыми глазами. Такие голубые вживую я видел у российского полковника, карабахского армянина, Феликса, руководившего у Шагена штабом партизан Шаумянского района. Среди карабахцев есть такие глаза, редкие даже в Рязани. В Араратской долине преобладают черные. Но не бархатные нежные, как светят мне из молодости через мутное стекло вагонной двери….
Источник: http://www.nashasreda.ru